Но нашлись такие, кто увидел в этом лице возвышенную, необычную красоту — красоту, которая запоминается на многие годы.

Сама я не присутствовала на суде, но человек, который там был, рассказывал мне, что ее глаза, да и все лицо будто сошли с картины Гвидо Рени «Беатриче Ченчи». Он добавил, что это лицо преследует его, словно печальная мелодия, слышанная в детстве, и он то и дело вспоминает немую мольбу и отчаянье, написанные на нем.

Зал суда продолжал плавать в тумане перед ее глазами (по-прежнему за исключением тех двух страшных лиц), но она услышала чей-то голос и машинально, словно во сне, ответила на какой-то простой вопрос (кажется, ее спросили, как ее зовут). Затем она ответила еще на два-три вопроса, не переставая с удивлением спрашивать себя, неужели все это — правда, а не кошмар, рожденный ее воображением.

Внезапно она словно очнулась, сама не зная как и почему. Она поняла, что все происходящее вполне реально, что сотни людей смотрят на нее, что ее заставляют произносить какие-то правдоподобные предположения, что человек, сидящий, закрыв руками лицо, в самом деле Джем. К лицу ее прилила краска, затем оно побелело еще больше, чем прежде. Боясь за себя, боясь за сохранность своей ужасной тайны, она прилагала все силы, стараясь понять, что происходит, о чем ее спрашивают и что она отвечает. И вот, неимоверно напрягая все свои чувства и способности, она услышала очередной вопрос развязного молодого юриста, необычайно довольного тем, что ему приходится допрашивать эту свидетельницу.

— Могу ли я спросить, кого же из своих поклонников вы предпочитали? Вы говорите, что были знакомы с обоими молодыми людьми. Кого же из них вы предпочитали? Кто вам больше нравился?

Да кто же он, этот человек, осмеливающийся так бесцеремонно касаться самых сокровенных тайн ее сердца? Как он смеет спрашивать ее перед таким великим множеством людей о том, о чем женщина, краснея, со слезами на глазах, лишь после долгих колебаний шепчет на ухо одному-единственному человеку?

Поэтому Мэри на секунду возмущенно нахмурилась и в упор посмотрела прямо в глаза дерзкому юристу. Но в эту минуту она увидела, как тот, кто сидел там, за ним, отнял руки от лица, и в его взгляде она прочла столько любви и горя и такой страх перед ее ответом, что она тотчас приняла решение. Важно то, что происходит сейчас, — будущее сокрыто черной завесой, — о нем страшно даже подумать, но сейчас она может искупить свою вину, сейчас она может даже признаться в своей любви. Сейчас, когда ее любимого презирают все, женский стыд не помешает ее признанию. И она повернулась к судье — отчасти, чтобы подчеркнуть, что ее ответ предназначен не обезьяне, которая спрашивала ее, а отчасти, чтобы ее не видел тот, кто сидел, парализованный страхом, ожидая ее ответа, и чтобы самой не видеть его.

— Он спрашивает, который из двух мне больше нравился. Может, раньше мне и нравился мистер Гарри Карсон — не знаю, не помню, но любила я Джеймса Уилсона, которого судят сейчас, так любила, что и сказать не могу, — больше всего на свете. А теперь еще больше люблю, хотя он об этом ничего не знает. Видите ли, сэр, моя мать умерла, когда мне не было еще и тринадцати лет и я как следует не понимала, что хорошо, а что плохо. Я была пустоголовой, тщеславной девчонкой и гордилась своей красотой, а тут я понравилась бедному мистеру Карсону, и он признался мне в любви, а я, дурочка, решила, что он собирается жениться на мне, — девушке трудно жить без матери, сэр. Вот я и представляла себе, как я стану знатной и богатой дамой и буду жить, не зная больше нужды. А как горячо я люблю Джеймса Уилсона, я поняла, только когда он сделал мне предложение. Я очень жестоко и резко отказала ему (потому как, сэр, мне в ту пору очень тяжело приходилось), а он поверил, повернулся и ушел. И с того самого дня я ни разу словом с ним не перемолвилась и не видела его, хоть и очень мне хотелось с ним встретиться, чтобы как-то показать ему, что мы оба поторопились: ведь не успел он тогда уйти, как я поняла, что люблю его — люблю больше жизни, — сказала она, понижая голос при этом вторичном признании в силе своей любви. — Но раз этот джентльмен спрашивает меня, которого из двух я больше люблю, то я и отвечаю: ухаживания мистера Карсона были мне приятны, комплименты его доставляли мне удовольствие, но Джеймса Уилсона… я…

И она закрыла руками лицо, чтобы скрыть жгучий румянец, заливший ее щеки и даже просвечивавший сквозь пальцы.

Наступила недолгая тишина. Если речь Мэри могла внушить жалость к обвиняемому, она в то же время подтверждала его предполагаемую виновность. И прокурор продолжал допрос:

— Но ведь вы виделись с мистером Карсоном после того, как отказали обвиняемому?

— Да, часто.

— И, насколько я понимаю, беседовали с ним?

— Разговаривали мы всего один раз.

— О чем же вы с ним говорили? Сказали вы ему, что с некоторых пор отдаете предпочтение его сопернику?

— Нет, сэр. Думается, я правильно поступила, сказав сейчас, как обстоит дело и что я чувствую, но у меня никогда недостало бы смелости сказать одному молодому человеку, что мне нравится другой. Я никогда не упоминала про Джема при мистере Карсоне. Никогда.

— Так что же вы сказали мистеру Карсону во время вашего последнего разговора? Если не помните своих слов, скажите просто, о чем шла речь.

— Постараюсь, сэр, хоть мне и трудно вспомнить все в точности. Я сказала, что не могу полюбить его и не хочу больше его видеть. Он очень уговаривал меня еще подумать, но я отказалась наотрез, а под конец бросилась от него бежать.

— И больше вы с ним ни разу не разговаривали?

— Ни разу!

— Теперь напоминаю вам, что вы присягали говорить только правду. Рассказывали ли вы подсудимому о том, что мистер Гарри Карсон ухаживает за вами? Вообще говорили ли о знакомстве с ним? Пытались ли вызвать его ревность, хвастая столь богатым поклонником?

— Никогда. Я этого никогда не делала, — отчетливо и твердо заявила она.

— Знали ли вы, что ему известно об отношении мистера Гарри Карсона к вам? Помните, что вы присягали!

— Нет, сэр. Я не знала об этом до тех пор, пока не услышала про ссору, которая произошла между ними, и про то, что Джем сказал полицейскому, а это было уже